март 7, 2013
Некоторые историки называют женщин, которых в советское время окрестили общим термином "труженики тыла", потерянными героинями. По их мнению, подвиг этих женщин до конца не исследован, как и реальная цена нашей победы в Великой Отечественной.
В архиве лаборатории исторического краеведения Алтайской государственной педагогической академии хранятся уникальные материалы – записи живых рассказов жителей края о времени, о предках, о себе. Эти истории собраны в ходе 22-летних (1990–2012) полевых исследований, организованных профессором, доктором исторических наук Татьяной Щегловой в сельских районах. Главным принципом работы исследователей было сохранение речи селян – никаких переписываний и правки.
Среди собранных материалов немало историй о жизни рядовых колхозниц и их детей в военные годы. Эти сюжеты дополняют отшлифованный портрет тружениц тыла особыми штрихами.
– Существуют нити, связывавшие всех деревенских женщин в 40-е годы, – говорит Татьяна Щеглова. – С началом войны из колхозов утекла мужская сила. Все рассказчицы начинают свои воспоминания о войне с того, что "забирали мужиков".
И дальше – о выпавшей доле: "Всю силушку положили. Хватили горюшка до слез. Всю мужскую работу. Вспомнишь, сердце кровью обливается".
Сельским женщинам нужно было в кратчайший срок менять образ и ритм жизни. "Приходилось быть и бабой, и мужиком", – вспоминают рассказчицы.
– Социалистическое государство в предвоенный период культивировало новый образ женщины: передовика производства, активистки, – рассказывает Татьяна Кирилловна.– Война закрепила эту тенденцию. Женщинам поневоле пришлось осваивать мужские профессии. Все это происходило с такой быстротой и непривычностью, что и спустя годы крестьянки, вспоминая об этом, красноречиво сбиваются в грамматике, заменяя женский род мужским. В селе Макарове Шелаболихинского района, например, по воспоминаниям бывших колхозниц, "был тракторист Кринина Иванна Родионовна". Слово "трактористка" в рассказах не употребляется.
В тех суровых условиях времени для обучения крестьянок на трактористов, комбайнеров и шоферов практически не было.
"Обучали-то нас недолго. Показали, и иди работай", – рассказывала Феодосья Николаевна Шевелева из Шелаболихи. С этим были связаны многочисленные истории о несчастных случаях на производстве. Та же Шевелева вспоминала: "Трактор-то колесник… Видно, задремала, нога соскользнула на серьге. Вот меня и потащило этим боком. А Фимка Ворсина, бригадир, даже в больницу не пустила". Еще один сюжет из ее же рассказа: "Послал нас бригадир поскань дергать. А утро-то роса (Пока ждали, когда роса высохнет. – Т. Щ.), и уснули. А бригадир увидел и не дал обедать. Издевались, кто как хотел, вот так и работали".
Анна Ивановна Аболихина из села Новотырышкина Смоленского района также помнит о суровом управляющем: "В войну я заболела и пошла в больницу в Ульяновку пешком. Иду, а навстречу управляющий едет: "Куда нарядилась, воспаление хитрости у тебя?" В больнице справку на три дня дали. В войну больше не давали... Хину пила от малярии... Еле потом отходилась".
– Но есть и другие истории, в которых селянки с благодарностью вспоминают о человечных управляющих, помогавших защитить их, – подчеркивает Щеглова. – Многие женщины-партийцы по-женски понимали проблемы рядовых колхозниц, проявляли солидарность.
Бывшая инспектор комсомола Мария Букшина из села Алтайского рассказывала: "Колхозы имени Буденного, "Красная пашня", "Новый путь" план перевыполняли, но похитрее были. Там же лес, они площадки посеют кругом, много площадок оставалось без учета, а значит, зерно оставалось... Я грешница, меня направляли в колхоз "Красная пашня" (Верх-Каменка). Приехали – женщины одни. А я полномочна от райкома комсомола – вот до грамма обмолоти, до грамма сдай, не выезжай. Председатель: "Ну что делать? Мы опять бабенок оставим без хлеба, а у них четыре – шесть детей". Я говорю: "Ну как сделать?" Он говорит: "Ну в чем дело? У тебя в сводке 60 га, значит, 60 га и сдавай". Ночью, чтобы никто не знал, никто не видел, я разрешила разделить по бабенкам. Но если бы только узнали – тюрьма".
В ту пору можно было оказаться осужденной даже за колоски с убранных полей.
При колоссальной нагрузке люди жили впроголодь. "Платили крестиком, а выдавать ничего не выдавали, – вспоминает Мария Нисина из села Староалейского Третьяковского района. – По хлебу ходили и хлеба не ели. Вот только в бригаде варили: как пшеницу зачнем косить, так пшеницу запарим, потом мололи – запаривали".
Как вспоминают рассказчицы, всю весеннюю страду, а то и весь летний полевой сезон женщины были оторваны от семьи. Их вывозили "на бригады", где они день и ночь работали в поле, на лесоповале. При этом почти у каждой в избах оставались дети мал мала меньше.
– Лейтмотивом детских воспоминаний является борьба с голодом, – отмечает Татьяна Щеглова.
Дарье Ивановне Шмаковой из Усть-Калманки было 13 лет, когда началась война.
"Отца взяли на фронт в 1941 году. И он погиб на фронте, отец у меня… Нас шестеро оставалося. Я была самая старшуха, от отца… Ну жили мы, конечно, плохо тут без отца…Холодные, голодные, ели дохлятину, ели колоски, ели кулгу всякую… Вот в болотах-то растет высокая. Ее выдернешь, там корешок белый. Мы прямо с грязью из болота… ну голодные. Ну прям в этом болоте пополоскаешь и сидишь, ешь… У нас девочка меньшая, полтора года, умерла с голода, как отца взяли, голод был невыносимый. Нас мама пятерых выхаживала. Все-таки выходила…"
Еще один типичный пример детских бытовых рассказов – отрывок из интервью с Анной Даниловой из Тогула: "В войну осталась мама. Отца репрессировали в
37-м. И трое детей... 11 лет мне было… в школу не в чем было ходить, платье одно на двоих. Пойду в школу, одеваю, сестра дома остается... Брат и сестра пошли на работу, мама работала. Работали
женщины, дети пахали на коровах. Я оставалась с дедом. Дед валенки катал, за это картошку ему давали. Две-три картошки найдет, наварим и наедимся.
Во время войны писали между строчек в газетах. Не в чем было ходить, бросали школу.
Дома была висячая лампа, "пузырь" называли. Тряпочку в керосине намочишь, воткнешь во флакон, и горит. Так уроки учили. Спички продавали не в коробках, а на счет – доза и к ним коробка. Чикали – спичек не было. Посмотришь, у кого печка, и к нему. С угольками принесешь… Вши заедали… Волосы до 4-го класса стригли.
Обувь деду кто-то принес. А он из этих пар сделал одну хозяевам, одну мне. Один носок красный, один черный. Я в них в школу ходила, хвасталась. А чтобы не позорно было, красный сажей замажу...
Новый год в школе был. Я сделала из газеты костюмчик, склеила картошкой, пошли вокруг елки. Один мальчик пошел в штанишках, а там дырочка и сверкает. Родители увидели и сидят, плачут…"
– Ситуация, при которой нечем было кормить детей, провоцировала колхозниц на "правонарушения", – рассказывает Татьяна Щеглова. – Это особенно сложная тема. Очень важно сегодня восстановить историческую справедливость и провести исследования о причинах "правонарушений" репрессированных женщин в военные годы. Для этого необходимо обратиться к памяти людей.
"Очень голодно было в деревне, особенно женщинам было трудно. Все детям отдавали. Глядишь – умирают… Фронту помогали. У кого что: одежду, обувь… Был лозунг "Все для фронта". Насколько я помню, насыпешь себе горсть зерна – в тюрьму садили", – вспоминает один из крестьян, бывший в войну подростком.
Колхозница Зоя Тимофеевна Петранцова из села Новоиушина Тогульского района вспоминала, что "женщины колоски собирали, по дороге домой прятали в стогу сена. А председатель увидел, спичкой поджег стог сена и сказал: "Чтоб никому не досталось"".
Однако у матерей не было других способов помочь детям. Они шли на нарушение законов военного времени, хотя между ними всегда ходили слухи, что каждый килограмм украденного зерна приравнивается к году, но общее наказание не более 10 лет. Несмотря на это, отчаянные женщины насыпали зерно в карманы, "тюрили в рукавицы", прятали в валенках.
Спасти детей от голода колхозницы пытались и с помощью подсобного хозяйства. Но и тут были препоны.
– Рассказчицы описывают формы и объемы государственных податей, которыми обложили личное подворье, неимоверно сузив возможности выживания, – комментирует Татьяна Кирилловна.
Анна Ивановна Аболихина рассказывала: "Война началась 22 июня, мужа забрали 22 июля. А у меня трое детей. Тяжело было. Работать-то в Ульяновку из Усть-Таловки ходили. Под Рождество было: мне агент преподносит извещение о налоге, а у меня трое детей, я ему: "Отсылай, – говорю, – извещение обратно". Он мне: "Иди, – говорит, – в сельсовет, Нюра, не расстраивайся". Пришла я домой (Усть-Таловка), сказалась и иду в сельсовет. Буран, я иду, плачу, молитву пою. Пришла, говорю: "Почему такой налог у меня большой?" А председатель говорит: "Я не знаю, кем у тебя мужик служит. Может, он керосин в лампочки наливает". А муж мой грамотный. В письмах (с фронта) спрашивает: "Как дела, снизили тебе налог?" (Семьям фронтовиков полагалось снижение налогов. – Т. Щ.). А мне что ему описывать? Агент – хороший человек, сказал: "Пиши заявление в райсовет". А секретарь не дает бумаги, не пишет. Ни в какую не пишут. Агент-то на них ругаться стал: "Почему не пишете, вы обязаны". Написать заставил. Я конверт взяла, а он его сам поехал и отправил. Через неделю налог мне сняли".
– В русле женской устной военной истории содержится контекст "реальной цены победы", – подытоживает Татьяна Щеглова. – В нее входят и те составляющие, которые были сознательно удалены из официальных исторических повествований. Это и принудительные работы, и принудительные подписки на займы и т. д. Это и поступки осужденных женщин, скрытно носящих зерно из колхозных закромов голодающим детям. Их судьбы тоже "реальная цена победы".
Женские истории раскрывают и те внутренние резервы, которые помогли выжить во время войны. Они говорят: "Недоедали. И голы, и босы, а жили как-то вместе", "А всем селом плакали над похоронкой. И старались чем-то помочь. И словами, у кого что. Ой, господи, одной ведь семьей жили".
– В военное время в алтайской деревне нарушились брачно-семейные традиции, – рассказывает Татьяна Щеглова. – Война внесла существенные коррективы в представления о возрасте брачующихся, о возрастной разнице между мужем и женой, в отношение к безбрачным связям и женщинам, рожавшим детей вне брака. Она же ослабила претензии к поведению женщины, снизила требования, предъявляемые к мужчинам (возраст, состояние здоровья, этническая или конфессиональная принадлежность). Исследователь Елена Коляскина, сделавшая гендерный анализ брака в военные и послевоенные годы, цитирует алтайских женщин: "Ой! Полно народили… Они (незамужние девушки или женщины) после войны родят да именины делают. Плясать пойдут… У нас приходил Семен, от него у пятерых были дети. Стань их осуждать – они в ответ: "Ха, вы счастливые, до войны нарожали, а мы должны без детей жить?" У нас много было девок застарелых. У меня золовка двоих родила".
До войны, когда господствовали традиционные представления о браке, такое поведение осуждалось. Это выражалось в словах-клеймах: "нагуляла", "сураза (ребенок, рожденный вне брака) родила". В войну и после нее общественное мнение стало более терпимым, хотя и не восторженным: "У нас тут одна родила, так его сразу на улицу понесли (то есть не постеснялись), а так-то надо маленько скрываться… от чужого мужика стыдновато маленько".
Татьяна Щеглова – завкафедрой отечественной истории, завсектором этнографии и устной истории лаборатории исторического краеведения Алтайской государственной педагогической академии, доктор исторических наук, профессор. С 1990 года руководит полевыми историко-этнографическими исследованиями на территории Алтайского края. Обосновала и развила исследовательское направление "устная история в области крестьяноведения".
Женщинам войны пришлось пережить и привлечение на тяжелые работы детей. Рассказчицы вспоминали со слезами: "Дети работали. Надо изматериться за их работу. Да что детям скажешь? Так бригадир, бабка Таманова, кричала: "Подьте вы к ногтю, ребятишки".