ноябрь 7, 2012
Сегодня развернулось много споров вокруг борьбы белых и красных, в пылу которых часто слышатся крайние оценки. С одной стороны, растет гора мемуаров о белом движении. С другой – гора рассказов, собранных в советское время для музеев и идеологически обработанных.
В архиве лаборатории исторического краеведения Алтайской государственной педагогической академии хранятся уникальные материалы – записи "живых" свидетельств алтайских крестьян "о времени, о предках, о себе". Устные истории были собраны в ходе 17-летних (1990–2007 годы) полевых исследований, организованных профессором, доктором исторических наук Татьяной Щегловой в сельских районах края.
Одним из главных принципов работы исследователей было сохранение живой речи крестьян – никакого переписывания и правки. Среди историй алтайских старожилов, собранных в ходе экспедиций, есть и воспоминание о "заварухе".
– Да, эти воспоминания субъективны, – говорит Татьяна Щеглова. – Сбор информации вызвал объективные затруднения в связи с хронологической отдаленностью событий. Конкретные сюжеты в рассказах немногочисленных очевидцев сменяются смутными припоминаниями и обрастают легендами. Но это та живая история снизу, на которую раньше государству было наплевать и которая несет в себе мощную закодированную информацию.
Интервью со старожилами алтайских сел показали, что для большинства здешних крестьян события 1917–1919 годов остались непонятыми.
– В рассказах очевидцев нет таких понятий, как "революция", "Гражданская война", "большевики", "красногвардейцы", – рассказывает Татьяна Кирилловна. – На Алтае их синонимами в устной народной истории выступают такие определения, как "заваруха", "переворот", "восстание", "войны", "красные", "чехи", "банды", "партизаны", "каракорумцы", "белоказаки".
Алтайские крестьяне воспринимали революцию как бы со стороны. Один из примеров – рассказ Дарьи Ивановны Шмаковой из Усть-Калманки, которая передает ощущения своей мамы во время революции:
– Переворот-то был, я даже не знаю, что это был за переворот. Это мама мне все рассказывала. Это вот в Огнях (село Усть-Калманского района. – Прим. Т. Щ.). была война уже с какими-то чехами, что ли, или кто они, рассказывала мама. В общем, в Огнях Красный Яр, там его, говорит, заполняли людьми, кровью было залито. Я у мамы спрашиваю: "Мам, а почему его Красный Яр зовут?" – "А он, – говорит, – был кровью залитый, и людьми закидано". Стреляли вот какие-то этих коммунаров-то, в колхоз загоняли. Ну и били, говорит. Кто не хочет, убивали. А видишь. Хто знает. Хто за кого, как щас деется, так и тогда. Ну все, это я ниче не знаю, только что по разговору ли.
– В рассказе нет сопричастности событиям, смешаны события Гражданской войны и коллективизации, – анализирует Татьяна Щеглова. – Устные свидетельства крестьян показывают, что между парадно-патриотической отредактированной официальной историей революционных потрясений в европейской России и жизненным опытом алтайских крестьян мало общего.
Многие из опрошенных крестьян с именем В. И. Ленина связывают дарование земли. Старожил Тырышкин из села Ново-Тырышкино, чей отец так и не вступил в колхоз, вспоминал: "К Ленину шибко хорошо относились, что свободу дал. Ведь до коллективизации народ хорошо стал жить".
– Отсутствие слова "революция" в крестьянском словаре и замена его "переворотом" или "заварухой" отражает представления о ней как о верхушечном событии, не затронувшем повседневную жизнь, – считает Татьяна Щеглова. – В отличие от многих европейских регионов России, для алтайской деревни более памятными и значимыми стали события века, связанные с массовым переселением на Алтай и Первой мировой войной.
Вот, например, как Игнат Алексеевич Медведев (старожил Усть-Калманки 1912 года рождения) вспоминал о двоюродном брате, вернувшемся в кержацкую деревню с фронта: "Вот у меня брат двоюродный был, в 17-м году, когда Ленин завоевал власть-то себе. Его взяли в армию, ему было 17 лет. Ну, он попал к румынам в плен, еще в какую-то страну попал, так вот и скитался. Де-то с плена пришел в 22-м году ли, в 23-м, остался живым, не убит. Ну и шо? Он насобачился всей этой процедуры, где это он был-то! Да вот тебе, один раз в субботу все эти кержаки собираются в собор, в моленную на вечерню молиться. Один кержак идет туды в собор-то, а мой брат с российскими ребятами (в Усть-Калманке были две этнографические группы русских – "кержаки" из старожилов и "российские" из переселенцев. Кержакам не разрешалось общаться с переселенцами, так как они верили и жили "не по-ихнему". – Прим. Т. Щ.), один идет в гармонь играет, второй песни подпевает, а третий подсвистывает да ешо вперед забежит да пляшет. И вот этот кержак идет и смотрит на эту процедуру-то. Ну и шо?! Молиться начали собираться, а этот кержак: "Обождите молиться. Надо разобраться. Тут у нас некристь". Ну, тут все: "В щем дело?" – "Дак я щас шел, Герасима Давыдыча сын-то, пришел с плена-то, идет песни поет под гармошку. Надо с отцом разобраться, решить, то ли ему дозволять молиться, то ли нет". Ну остановились, давай разбираться, решили отца исключить из собора, пока не исправит своего сына. Ну, отец пришел домой, рассердился, ну и вздумал его побить. Тогда мода была, что и женатых били отцы. Ну а этот недолго думавши берет отца в охапку, приподнял, поднес, на стол посадил: "Вот так отец сиди. Надо тебе молиться – молись, хоть лоб разбей, но я вам молиться не буду". – "Как же так?" – "Да вот так и так, иди им и своим кержакам объясни, што я им так сказал". А тода еще мода была: у отца какого-нибудь сын сопротивляется, дак отец идет в волость, пожалится там, вот все соберутся, несколько человек, и его вызовут, этого сына, там его начинают плетями бить. А этот им сказал один какой-то: "Так его надо в волость вызвать и там с им справиться". А он им так ответил: "Я вас, гадов, в этой волости сделаю кинжал, я вас, гадов, поперережу, хватит вам по старинке жить. Щас у вас советская власть уже".
Многие из старожилов, с которыми беседовали исследователи, во время "заварухи" были детьми. В их рассказах о революционном времени переплелись собственные смутные воспоминания, рассказы родителей, легенды.
Вот как вспоминала в 1995 году старожилка села Михайловка Христинья Алексеевна Кузнецова о тех событиях:
– Восстание было, что ли. В 18-м году. Я не помню. Чехи какие-то приходили. А наши-то вздумали уезжать. Из села уезжали. Кони запрягут – и туда, в горы. А они догоняют и убивают. У нас там тятю так убили, на горе… Всех сполна их – с косой. Догнали и убили. Осталась мама с пятью детьми. Наша жизнь плохая все время, и войны, войны, войны. Тут чехи к нам приехали. Чехи нас гоняли, тятю-то убили. Чехи какие-то, то ли антоньевские их нанимали (респондент имеет в виду казаков из соседней станицы. – Прим. Т. Щ.). Наши с пиками. Пики кованые. А у них-то винтовки были. Вот они тут сразу 17 человек убили и пошли.
Еще один рассказ от старожилки села Алтайского Анны Васильевны Рохлиной:
– По нашей улице кирпичный дом стоит – Ломакина. А рядом Сафронова двухэтажный деревянный. У них лавочки были – богатые были. Тогда у многих лавочки были. Заваруха-то была… Мы с девчонками мимо шли – там всякие детали от лампы валяются. Всякие побрякушки. Там мы набрали для игрушек. Потом их всех посослали…
Анна Васильевна Рохлина также вспоминала: "Мы-то в войну в погребу прятались. А пули-то об дом дыр-тыр… Тятя высунулся, а пуля мимо просвистела… К нам какие-то в шубах залетели – нерусские. А тятя коня запрягает… "Ты куда собрался?" А тятя испугался: "Не знаю". – "Нас повезешь". А мать принесла большой котел с выжарками. Разогрела. Накормила. Они забрали валенки, побросали свои рваные вещи, тятины вещи одели. Коней тятиных забрали, у своих-то ноги посбили. Потом назад ехали – своих забрали, мы их выходили, а наших не вернули. А раз отца встретили в поле. Так раздели и разули. Он голенький приехал. Только соломой ноги прикрыл…
– Во всех устных исторических источниках "нерусскими" называются представители другого, некрестьянского мира, – поясняет Татьяна Щеглова. – Крестьяне в беседах не вкладывают в понятие "нерусские" этнического или национального смысла.
В детской памяти остался страх от появления "нерусских", к которым, как правило, рассказчики относили белых. Они так и говорят, что через их село "всякие проходили": и белые, и повстанцы, и чехи, и каракорумцы, и анненковцы. Детей учили хитрить в этой ситуации, об этом свидетельствует история, рассказанная Анной Ивановной Аболихиной из села Ново-Тырышкино Смоленского района: "В 17-м году едет полк белых. Плеточки (ленточки) фарфоровые на шапках. А у красных кисточки на шапках. Белые спрашивают: "У вас есть большевики?" А нас, ребятишек, научили говорить: "У нас есть бо-о-ольшой мужик".
По словам Татьяны Щегловой, у тех рассказчиков, которые были в годы революции и Гражданской войны подростками, детский страх более конкретизирован.
– Особенно интересны толкования, связанные с образом новой советской власти. Так, у Татьяны Михайловны Тарасовой из села Староалейское, родившейся в 1904 году, установление новой власти ассоциируется с изъятием хлеба.
"Хлеб все выжимали. Дедушка Ефтей был священником в молебном доме австрийской веры (Белокриницкое старообрядческое согласие. – Прим. Т. Щ.). Он был Тарасов. Так они веровали в бога, "Наша вера лучше всех". Его догнали около нардома. Там много миру было, завалили, бороду дергали и волосы дергали. Намотают на палец и, как с кабана, щетину снимали. Мы с его дочерью подбежали – нас гнали. С нашего отца выжимали хлеб. Мы разверстку возили в Рубцовск – я девять раз возила. Часть заховали во втором подвале. Насыпали в ящик, а сверху ящик с просом. Все равно у отца еще требовали. Он – "нету". Его посадили с мужиками в холодный подвал. Там был богатый дом. Их (богатых) выгнали. И вниз, в штаб. Посадили тех, кто разверстку не платил. Не кормили. Мы наварим мяса, яиц, принесем, постучим, дадим и тем, кто караулит, чтоб отцу передали. Отец говорил, что ему немного доставалось, пока доползет, все расхватают".
Интересный рассказ записан у Анны Гавриловны Загуменной – о событиях в селе Лежаново (Алтайский район), когда территория района превратилась в поле битвы с остатками белогвардейских армий, базировавшихся в Монголии и совершавших набеги. Самые кровавые воспоминания были связаны с каракорумцами: "Что они только творили! Нам приходилось уезжать всем селом. Запрягут лошадей – и в горы. Коров оставляли. Скрывались два-три дня: коровы орут. Резали (каракорумцы), уничтожали. Ну что хорошо, так они не жгли ничего. Ни один дом не сожгли".
Не менее интересно отражается в семейных преданиях семьи Загуменных поведение отдельных представителей деревенского сообщества в период набегов:
"Купец Казаков не разрешал (каракорумцам) жечь село. Он их принимал. Как пристанище. Двор огромный, дом, завозня крытая. Под ней лошадей расположат всех. А дочка его партизан выдавала, а жена спасала наоборот. Видит, каракорумцы идут, и скорее сообщит, сбегает к кому-нибудь. Всем скажет. Спасла стольких людей. И моего отца. А дочь-то предательница. Дочь потом забрали (после завершения Гражданской войны. – Т. Щ.). Так и не вернулась. И самого Казакова забрали, умер где-то в тюрьме. А жалко… Он, говорят, такой добрый был. Хорошо к людям относился. Он занимался в основном торговлей, но нанимал косить. Мама говорила: если они попросят убрать, то рассчитаются втридорога, к ним с удовольствием идешь, и угостят, и за помощь рассчитаются, и в долг давали".
– События 1917–1919 годов были специфичны в каждом регионе, – говорит Татьяна Щеглова. – Порой в соседних населенных пунктах они отличались степенью противостояния, вовлеченности в процесс. Только в устных исторических источниках проявляется главная особенность военно-революционных событий на Алтае – некая отстраненность крестьян от начавшегося противостояния до поры до времени, пока их не втягивали в это противостояние.
Среди участников опросов немало старожилов-казаков.
– Одно из главных различий крестьянских и казацких историй – первые рассказывают о событиях "извне", а вторые "изнутри", как участники, – отмечает Татьяна Щеглова. – В казачьем мире во время революций образовалась большая пропасть, разделив казаков на красных и белых. Особенно это характерно для Горного Чарыша. Интервью показывают, что до сих пор в семьях даже у внуков сохраняются личные обиды на потомков дедов из другого лагеря. До сих пор можно услышать фразы: "А это наши деды угробили их". До сих пор потомки враждуют, поэтому мы даже в научных монографиях не публикуем фамилий людей, рассказывающих семейные легенды.
Казацкие легенды одна страшнее другой. Примером могут служить два отрывка из рассказов потомков сосновских и чарышских казаков. Чарышская легенда гласит: "Наши казаки скрылись в горах. Ворвались (сосновские казаки) на конях. Бабка спрятала двух внучат в сундук, сама села на него. Он зашел, зыркнул на бабку, согнал. Крышку поднял, а оттуда две головы пацаньячьи в казачьих фуражках. Он одним взмахом сабли отсек – и ускакали. Наши вернулись… Как увидели… По коням".
По семейной легенде потомков сосновских казаков: "Наши были в горах. А те (чарышские) прискакали… Дядю двоюродного белые казаки закопали живьем. А у него осталась одна баба дома, беременная на восьмом месяце. Они дверь входную сняли да сверху ей на живот положили. Встали на нее".
– И с той, и с другой стороны записаны подобные истории, – отмечает Щеглова. – И во всех интервью, записанных в Чарышском, старожилы рассказывают, как "красные" расправлялись с людьми в их станице. А сосновские рассказывают о налетах белых на их село и расправах с их женщинами и детьми.
Татьяна Щеглова– первый проректор по учебной работе, завкафедрой отечественной истории, завсектором этнографии и устной истории лаборатории исторического краеведения Алтайской государственной педагогической академии, доктор исторических наук, профессор. С 1990 г. руководит полевыми историко-этнографическими исследованиями на территории Алтайского края. Обосновала и развила исследовательское направление – устная история в области крестьяноведения.